Глава восьмая
Грибная суть
Имеет значение, какие истории рассказывают истории, какие концепции мыслят концепциями и какие системы систематизируют системы.
–ДОННА ХЭРОУЕЙ
Грибы, история которых теснее всего связана с историей человечества, – это дрожжевые грибы. Они населяют нашу кожу, легкие и пищеварительный тракт. Кроме того, они выстилают все отверстия и проходы в нашем теле. Наши тела научились регулировать эти популяции, потому как упражнялись в этом на протяжении всей истории нашей эволюции. И тысячи лет человеческие цивилизации разрабатывали всевозможные ухищрения, чтобы контролировать популяции дрожжевых грибов за пределами наших тел – в бочках, кувшинах и банках. В наши дни дрожжевые грибы чаще всего используются в качестве модельных организмов в биологии клетки и генетике: они самые простые оболочки для эукариотических форм жизни, и у многих генов человека есть эквиваленты в дрожжевых грибах. В 1996 году пекарские дрожжи, Saccharomyces cerevisiae (вид дрожжевого гриба, используемый в пивоварении, виноделии и хлебопечении), стали первым эукариотическим организмом, геном которого был секвенирован. С 2010 года более четверти Нобелевских премий в области физиологии и медицины присуждается за исследования дрожжевых грибов. И все же только в XIX веке обнаружили, что дрожжи являются микроскопическими организмами.
Когда именно люди начали использовать дрожжевые грибы, точно неизвестно. Первому не вызывающему сомнений свидетельству примерно 9000 лет, и оно было найдено в Китае. В Кении, однако, на найденных во время раскопок каменных орудиях, которым уже более 100 000 лет, были обнаружены микроскопические зерна крахмала. Форма зерен позволяет предположить, что орудия, на которых они были замечены, использовались для обработки африканской винной пальмы, Hyphaene petersiana, до сих пор используемой для приготовления спиртных напитков. При условии, что в любой сахаросодержащей жидкости, оставленной более чем на один день, начнется сам по себе процесс брожения, вполне возможно, что люди занимаются производством алкоголя намного дольше, чем мы привыкли считать.
Дрожжевые грибы отвечают за превращение сахара в спирт. Антрополог Клод Леви-Стросс утверждал, что они также стали свидетелями одной из самых значительных трансформаций в истории человечества: превращения охотников и собирателей в земледельцев. Он считал, что медовуха – напиток, изготавливаемый из забродившего меда, – стала первым алкогольным напитком, и представлял переход от «естественного» брожения к искусственному «медоварению», используя пример дерева с дуплом. Алкоголь был естественным, природным веществом, если мед бродил «сам по себе», и проявлением человеческой культуры, если люди помещали его в специально выдолбленное дупло дерева для ферментации. (Интересное отличие. Следовательно, макротермесы и муравьи-листорезы перешли от естественного к искусственному за десятки миллионов лет до человека).
Леви-Стросс может быть прав – или не прав – в отношении медовухи. Тем не менее дрожжевые грибы, напоминающие современные и используемые для приготовления алкоголя, появились примерно одновременно с одомашненными козами и овцами. Появление земледелия примерно 12 000 лет тому назад – в переходный неолито-энеолитический период – может быть хотя бы частично объяснено реакцией человеческой цивилизации на использование дрожжевых грибов. Именно из-за хлеба или пива человечество стало отказываться от кочевого образа жизни и переходить на оседлый, образуя малоподвижные сообщества (гипотеза о появлении пива до хлеба с 1980-х годов становится все более притягательной среди ученых). И неважно, благодаря чему – выпеканию хлеба или пивоварению, но дрожжевые грибы становились главными выгодоприобретателями первых земледельческих усилий человечества. При приготовлении любого из этих пищевых продуктов человек сначала кормит дрожжевой гриб, а потом себя. Развитие культуры земледелия и того, что с этим связано, – полей, засаженных культурными растениями, и городов, накопления богатства, появления зернохранилищ и новых болезней – образует часть общей истории – нашей и дрожжевых грибов. Можно сказать, что во многих отношениях дрожжевые грибы одомашнили нас.

Дрожжевой гриб Saccharomyces cerevisiae, используемый в алкоголеварении
Мои собственные отношения с дрожжевыми грибами подверглись трансформации в университете. У одной из моих соседок был друг, навещавший ее регулярно. Вскоре после его приезда на кухонном подоконнике непременно появлялись большие пластиковые миски, наполненные жидкостью и закрытые пищевой пленкой. «Это вино», – говорил он мне. Готовить алкоголь он научился у друга, который отбыл срок в тюрьме во Французской Гвиане. Меня все это сильно увлекло, и скоро я обзавелся собственным набором мисок. Все оказалось поразительно просто. Дрожжевые грибы выполняют практически всю работу. Они любят тепло, но не жару, и размножаются с превеликим удовольствием в темноте. Брожение начинается при добавлении дрожжей в теплый сахарный сироп. В отсутствие кислорода дрожжевые грибы преобразуют сахар в алкоголь и выделяют углекислый газ. Брожение заканчивается, когда у дрожжевых грибов заканчивается весь сахар или они умирают от алкогольного отравления.
Я наполнил миску яблочным соком, рассыпал по поверхности пару чайных ложек сухих пекарских дрожжей и оставил у обогревателя в спальне. Я наблюдал, как начинали появляться полоски пены, и пленка, закрывавшая миску, вздувалась пузырем. Время от времени сквозь пленку прорывалась струйка газа, все больше с течением времени пахнувшего алкоголем. Через три недели я уже не мог сдержать любопытства и прихватил с собой миску на вечеринку, где ее опустошили за несколько минут. Брага оказалась вполне пригодной для питья, может быть, слишком сладкой, и, судя по ее воздействию, содержание алкоголя в ней было примерно таким же, как в крепком пиве.
Дело быстро пошло на лад. Через пару лет у меня уже было несколько больших баков для алкоголеварения, в том числе 50-литровая кастрюля, и я начал готовить напитки по рецептам, которые находил в исторических текстах. Среди них были пряные медовухи из «кладовой сэра Кенельма Дигби», рецепты которых были опубликованы в 1669 году, и разные сорта средневекового грюйт-эля, варившиеся на болотном мирте, который я собирал на ближайшем болоте. Затем последовали боярышниковые настойки, крапивное пиво, лечебный эль, рецепт которого был записан доктором Уильямом Батлером, врачом Якова I, и считался панацеей – верили, что он спасал и от эпидемии чумы, и от кори, и от «других недугов». Вдоль стен в моей комнате стояли бочонки с булькающей жидкостью, а шкаф для одежды был наполнен бутылками.
Одни и те же фрукты я подвергал брожению с дрожжевыми культурами, собранными в разных местах. У некоторых был богатый пикантный вкус. Другие получались мутными и восхитительными. Третьи на вкус были как носки или скипидар. Между зловонным и ароматным была очень тонкая грань, но это не имело значения. Алкоголеварение давало мне доступ к невидимым мирам этих грибов, и я получал удовольствие от того, что мог ощутить на вкус разницу между дрожжевыми грибами, собранными с кожицы яблока или осевшими в тарелке со сладкой водой, поставленной на ночь на полку в старой библиотеке.
Сила преображения, которой обладают дрожжевые грибы, уже давно воспринимается как воплощение божественной энергии, духа или бога. Да и как бы она смогла избежать такого отношения? Алкоголь и опьянение – одни из самых старых проявлений магического. Невидимая сила извлекает вино из фруктов, пиво – из зерна, медовуху – из нектара. Эти жидкости изменяют человеческое сознание, и в национальные культуры они вплетены в различных качествах: это и часть ритуалов, и характеристика искусства управлять государством, и средство оплаты труда. И все это время они являются причиной помутнения разума, безумия и исступления. Дрожжевые грибы одновременно и создатели, и разрушители социальных порядков.
Древние шумеры, записавшие рецепты пива пять тысячелетий назад, поклонялись богине алкогольных напитков Нинкаси. В «Египетской книге мертвых» молитвы возносятся «дарующим хлеб и пиво». Среди представителей народа чорти (ткорти) в Южной Америке начало ферментации воспринималось как «рождение доброго духа». У древних греков был Дионис – бог вина, виноделия, безумия, алкогольного опьянения и всех плодовых культур вообще, олицетворение власти алкоголя, его способности как созидать, так и разрушать культурные понятия человечества.
Сегодня дрожжевые грибы превратились в биотехнологические орудия, используемые для получения лекарственных препаратов, от инсулина до вакцин. Компания Bolt Threads, совместно с Ecovative занимающаяся разработкой мицелиевой кожи, повторила геном дрожжевых грибов для производства паучьей паутины [и тканей из нее]. Исследователи работают над созданием модели метаболизма дрожжевых грибов, чтобы получать углеводы из древесного растительного материала для использования в биотопливе. Одна научная группа разрабатывает Sc2.o, от начала и до конца синтетический дрожжевой гриб, – искусственную форму жизни, которую проектировщики смогут запрограммировать на производство любого количества соединений. Во всех этих примерах дрожжевые грибы и их способность к трансформации размывают грань между естественным и искусственным, между саморегулирующимся организмом и машиной.
Благодаря своим экспериментам я понял, что искусство винодела и пивовара включает в себя умение вести торговые переговоры с дрожжевыми культурами. Ферментация – это одомашненное разложение, гниение, переселенное на новое место. Если все пройдет успешно, брага выйдет такая, как нужно. Но как это часто случается, когда имеешь дело с грибами, никаких гарантий быть не может. Соблюдая стерильность, температурный режим и используя нужные ингредиенты – то есть держа под контролем все важные факторы, не позволяющие ферментации отклониться от правильного курса, – я мог заманить ее в перспективное русло без какого-либо принуждения и насилия. По этой причине результат всегда был сюрпризом.
Пить многие из исторических браг было увлекательно. Медовухи вызывали смешливость, грюйт-эли делали людей болтливыми. Эль Батлера приносил с собой какую-то особенную золотую тяжесть. А некоторые оказывались запечатанным в бутылке бедствием. Каким бы ни оказывался эффект, я был очарован процессом возвращения к жизни исторических рецептов благодаря алкоголеварению. Старые рецепты изготовления браг – это летописи того, как дрожжевые грибы отражались на человеческих жизнях, разуме и сознании за последние несколько сотен лет. На всех страницах этих книг дрожжевые грибы – безмолвные компаньоны, невидимые участники человеческой культуры и цивилизации. В общем и целом эти рецепты были повествованием о сути разложения веществ. Они напоминали: важно, какие истории мы используем, чтобы разобраться в мире. История, которую вы слышите о зерне, поможет вам выбрать между хлебом и пивом. История, которую вы узнаете о молоке, оставит вас с йогуртом или сыром. История о яблоках склонит чашу весов в пользу сока или сидра.
Дрожжевые грибы – микроскопические, что весьма поспособствовало образованию многослойных исторических наносов вокруг их жизни. С грибами, дающими плодовые тела, нам всегда было немного проще. Уже давно известно, что грибы могу быть восхитительными на вкус, но могут и отравить, а могут и вылечить, утолить голод или вызвать галлюцинации. Сотни лет восточноазиатские поэты воспевали грибы и их вкусовые оттенки в рапсодических поэмах. «О мацутаке: / Радостное волнение, прежде чем найдешь их», – восхищался Ямагучи Содо, японский поэт XVII века. У европейских авторов грибы в целом вызывали больше сомнений и опасений. Альберт Великий в своем трактате XIII века «О растениях» (De Vegetabilibus) предупреждал, что грибы «влажного состояния» могут «остановить в головах существ [которые едят их] прохождение мыслей и вызвать безумие». Джон Джерард в 1597 году предупреждал своих читателей, чтобы они вообще не притрагивались к грибам: «Лишь немногие грибы съедобны, многие из них вызывают удушье и смерть у того, кто их ест. Поэтому я даю совет тем, кто любит эту странную новомодную пищу, – поберечься, ибо, слизывая мед между шипами, можно за сладостью первого не заметить остроты и колючести последних». Но люди никогда не могли удержаться от грибного соблазна.
В 1957 году Гордон Уоссон, популяризировавший волшебные грибы в статье, опубликованной в 1957 году в журнале Life, и его жена Валентина разработали бинарную систему, с помощью которой все национальные культуры можно было отнести к двум категориям: микофилов и микофобов. Уоссон предполагал, что современное отношение к грибам в различных культурах было «поздним эхом» древних культов психоделических грибов. Микофилические культуры были потомками тех, кто боготворил грибы. Микофобные культуры происходили от тех, кто считал власть грибов дьявольской. Микофилические настроения могли вдохновить Ямагучи Содо на сочинение поэм во славу мацутаке или заставить Терренса Маккенну разглагольствовать о достоинствах больших доз псилоцибиновых грибов, обращая слушателей в свою веру. Микофобное отношение может спровоцировать панику, которая приведет к запрету на грибы, или заставит Альберта Великого и Джона Джерарда мрачно предупреждать людей об опасности этой «новомодной пищи». Обе позиции признают власть грибов над человеческими жизнями. Обе воспринимают эту власть по-разному.
Мы постоянно пытаемся вместить организмы в рамки сомнительных категорий. Это один из способов разобраться в них. В XIX веке бактерии и грибы классифицировали как растения. Сегодня ученые признают, что и грибы, и бактерии относятся к собственным, отдельным доменам, однако завоевать независимость им удалось только в середине 1960-х годов. Большую часть задокументированной истории человечества продолжаются споры о том, что в действительности представляют собой грибы.
Теофраст, ученик Аристотеля, писал о трюфелях, но смог перечислить только то, чего у них нет. Из его описания следует, что у них нет корней, стебля, ветвей, почек, листьев, цветов и плодов; они не покрыты корой, у них нет смолы, волокон и прожилок. По мнению других классиков, грибы внезапно создавались ударами молний. Третьи считали их порождениями земли, «наростами» на ней. Карл Линней, шведский ботаник XVIII века, создатель современной таксономической системы, писал в 1751 году, что «система грибов – это все еще совершенный хаос, творческий беспорядок, и никто из ученых ботаников не знает, что есть вид, а что – разновидность».
И до настоящего времени грибы умудряются выскользнуть из всех классификаций, которые мы для них создаем. Таксономическая система Линнея была предназначена для животных и растений и не очень успешно справляется с грибами, лишайниками или бактериями. Один и тот же вид гриба может породить формы, не имеющие совершенно никакого сходства друг с другом. У многих грибных видов нет характерных особенностей, которые можно было бы использовать для их идентификации. Достижения в секвенировании генов скорее позволяют систематизировать грибы по группам с единой историей эволюционного развития, нежели сгруппировать их по физическим характеристикам. Однако определение того, где один вид заканчивается, а другой начинается, на основе генетических данных создает ровно столько же проблем, сколько разрешает. В мицелии одного и того же грибного «индивида» могут существовать многочисленные геномы. Внутри ДНК, выделенной из щепотки пыли, могут находиться десятки тысяч уникальных характерных генетических признаков, ни один из которых невозможно привязать ни к одной из известных групп грибов. В 2013 году в статье «Против именования грибов» (Against the naming of fungi) миколог Николас Мани зашел настолько далеко, что предложил полностью отказаться от концепции видов в классификации грибов.
Классификации – это лишь один из способов, к которым люди прибегают, чтобы разобраться в мире. Безапелляционные субъективные суждения – другой. Внучка Чарлза Дарвина, Гвен Рейврат, описывала отвращение, которое в ее тете Этти – дочери Дарвина – вызывал гриб веселка обыкновенная, или сморчок вонючий, он же фаллюс нескромный (Phallus impudicus). Фаллическая форма создала сморчкам вонючим скандальную известность. Они также выделяют слизь с резким запахом, который привлекает мух, помогающих разносить их грибные споры. В 1952 году Рейврат писала в своих воспоминаниях: «В наших лесах растет некий гриб, который местные называют сморчком вонючим (хотя на латыни у него более вульгарное название). Местное наименование вполне оправданно, так как гриб можно легко найти только по запаху, и это было великим изобретением тети Этти. Вооруженная корзиной и заостренной палкой, экипированная в специальный плащ и перчатки для сбора грибов, она, принюхиваясь, шла по лесу, останавливаясь ненадолго то здесь, то там. Когда она улавливала запах своей будущей добычи, ноздри ее подергивались, затем она совершала смертоносный прыжок, обрушиваясь на свою жертву, и, подцепив ее на палку, бросала вонючее тело в корзину. Под конец дня охоты улов доставлялся домой и сжигался в глубочайшей секретности в камине гостиной за запертыми дверями – чтобы не смущать девиц-служанок».
Крестовый поход или фетишизм? Микофоб или тайный микофил? Не всегда просто отличить одного от другого. Для человека, испытывающего глубокое отвращение к сморчкам вонючим, тетя Этти проводила слишком много времени, разыскивая их. В своем «спортивном азарте» она, несомненно, лучше, чем любое количество мух, способствовала распространению спор сморчка вонючего. Зловонный запах, перед которым не могли устоять мухи, так же сильно, вероятно, привлекал и тетю Этти, хотя притягательность этого запаха была искажена в ее сознании призмой отвращения. Викторианский ужас мотивировал ее: сморчки не соотвествовали тогдашним представлениям о морали, и она стала страстным рекрутом грибной миссии.
Те способы, к которым мы прибегаем в попытке постичь грибы, часто рассказывают нам о нас самих столько же, сколько и о предмете нашего расследования. Шампиньон желтокожий (Agaricus xanthodermus) во многих практических руководствах описывается как ядовитый. Увлеченный грибник с большой микологической библиотекой однажды рассказал мне об имевшейся у него старой книге о грибах, в которой тот же самый шампиньон желтокожий описывался как «восхитительный, если его пожарить». Автор, правда, походя обмолвился, что гриб «может вызвать легкую кому у людей со слабым здоровьем». То, как вы воспринимаете шампиньон желтокожий, зависит от вашей физиологии и состояния. Хотя для многих он может оказаться смертельным, некоторые могут лакомиться им без каких-либо дурных для себя последствий. Стало быть, описание также имеет непосредственное отношение к физиологии человека, занимающегося описанием.
Такого рода предвзятость особенно заметна в обсуждении симбиотических отношений, которые стало принято рассматривать с позиции человека с того самого момента, как слово «симбиоз» было придумано, то есть в конце XIX века. Аналогии, проводимые, чтобы разобраться в лишайниках и микоризных грибах, говорят сами за себя. Господин и раб, жулик и жертва, люди и одомашненные организмы, мужчины и женщины, дипломатические отношения между нациями… Метафоры со временем меняются, но стремление нарядить отношения, выходящие за рамки человеческих, в человеческие одежды продолжаются и по сей день.
Как объяснил мне историк Ян Сапп, концепция симбиоза служит призмой, через которую проходят, преломляясь, наши собственные социальные ценности. Сапп говорит очень быстро, и у него цепкий взгляд, подмечающий смешные подробности. Он специализируется на истории симбиоза. Он провел много десятилетий, работая с биологами – в лабораториях, на конференциях, симпозиумах и в джунглях, – когда они ломали голову над вопросами о взаимодействии организмов друг с другом. Он близкий друг Линн Маргулис и Джошуа Ледерберга, а потому с первого ряда наблюдает за тем, как современная микробиология «набирает силу». Политика симбиоза всегда была сложной. Что является основным в природе – соперничество или сотрудничество? Многое зависит от этого вопроса. Для многих он меняет угол зрения на самих себя. Нет ничего удивительного, что эти вопросы остаются своего рода концептуальной и идеологической пороховой бочкой.
В Соединенных Штатах и Западной Европе с конца XIX века, когда начала развиваться эволюционная теория, симбиоз стало принято описывать как соперничество и конфликты, что отражало взгляды человеческого общества на прогресс в рамках промышленного капиталистического общества. По словам Саппа, примеры того, как организмы сотрудничают друг с другом для достижения общей выгоды, «оставались ближе к периферии благовоспитанного биологического общества». Атмосфера взаимной поддержки, или мутуалистические отношения, такие, как те, благодаря которым появляются лишайники или связи растений с микоризными грибами, считались поразительными исключениями из правила – там, где их существование вообще признавали.
Оппозиция этой точке зрения не проходила четко по линии Восток – Запад. Тем не менее идеи о взаимопомощи и сотрудничестве в процессе эволюции были больше распространены в России, чем среди эволюционистов Западной Европы. Самый сильный удар по представлению о безжалостной «природе, с клыков и когтей которой течет чужая кровь», нанес в 1902 году русский анархист Петр Кропоткин, опубликовавший – говоря современным языком – бестселлер «Взаимопомощь как фактор эволюции». В книге он подчеркивал, что сотрудничество является такой же частью природы, как и борьба за выживание. Основываясь на своем восприятии живого, он призывал: «”Избегайте состязания! Оно всегда вредно для вида, и у вас имеется множество средств избежать его!” Такова тенденция природы, не всегда вполне осуществляемая, но всегда ей присущая. Таков лозунг, доносящийся до нас из кустарников, лесов, рек, океанов. “А потому объединяйтесь – практикуйте взаимную помощь! Она представляет самое верное средство для обеспечения наибольшей безопасности, как для каждого в отдельности, так и для всех вместе; она является лучшей гарантией для существования и прогресса физического, умственного и нравственного”».
Большую часть XX века обсуждение взаимодействий внутри симбиотических отношений оставалось политически заряженным. Сапп указывает на то, что холодная война заставила биологов серьезнее относиться к вопросам сосуществования в мире в целом. Первая международная конференция по вопросам симбиоза проводилась в Лондоне в 1963 году, через шесть месяцев после того, как Кубинский кризис чуть было не привел мир к атомной войне. Это не было совпадением. Редакторы материалов конференции отмечали, что «насущные проблемы сосуществования в условиях современного мира повлияли, вероятно, на выбор комитетом темы для симпозиума в этом году».
Наукой уже давно установлено, что метафоры могут помочь начать мыслить по-новому. Биохимик Джозеф Нидэм описывал работающую аналогию как «систему координат», которую можно использовать для организации прежде бесформенной массы информации, равно как скульптор может использовать проволочный каркас, чтобы создать опору для пластичной глины. Биолог-эволюционист Ричард Левонтин указывал на то, что невозможно «в науке работать», не прибегая к метафорам, учитывая, что «почти вся современная наука – это попытка объяснить явления, которые человек не может испытать непосредственно». Метафоры и аналогии в свою очередь уже приправлены человеческими историями и ценностями, то есть ни одно обсуждение научных идей – включая это – не может быть свободно от предвзятости, характерной для конкретной культуры.
Сегодня микоризные сети – одна из областей не только биологической, но отчасти и политической повестки. Некоторые видят в этих системах некое проявление социализма, в рамках которого лесные богатства могут быть перераспределены. Других вдохновляют семейные ценности и родительская забота млекопитающих, и они представляют, как молодые деревья получают питание через грибницы от более взрослых и крупных «материнских деревьев». Третьи описывают микоризные сети как «биологические рынки», где растения и грибы изображаются рациональными экономическими индивидуумами, заключающими сделки в торговом зале экологической стоковой биржи, распоряжаясь о «санкциях», «стратегических торговых инвестициях» и получая «рыночную прибыль».
«Вселесная паутина» – термин не менее антропоморфный. Люди не только являются единственными организмами, создающими механизмы: они также выдумали интернет, всемирную паутину – самую политизированную технологию, существующую в наши дни. Использование метафор, связанных с механизмами, для понимания других организмов может быть столь же чревато проблемами, как и заимствование концепций из социальной жизни людей. В реальности организмы растут и развиваются; механизмы же поддерживаются в рабочем состоянии людьми. Организмы самоорганизуются и самообучаются. Механизмы организуют люди. Метафоры, связанные с механизмами, – это наборы историй и инструментов, которые помогли сделать бесчисленные открытия – настолько важные, что они изменили наши жизни. Но метафоры – не научные факты, они могут привести к проблемам, если регулярно отдавать им предпочтение. Если мы станем воспринимать организмы как механизмы, мы будем склонны обращаться с ними как с техникой.
Только оглянувшись назад, можно определить, какие метафоры оказались наиболее полезными. Сегодня было бы совершенно нелепо пытаться увязать все грибы в категории «носителей инфекций» или «паразитов», как было принято в конце XIX века. И все же до тех пор, пока лишайники не навели Альберта Франка на мысль о слове «симбиоз», других способов описать взаимоотношения различных типов организмов просто не существовало. За последние годы в отчетах о симбиотических отношениях появилось больше нюансов. Тоби Сприбилл, обнаруживший, что лишайники состоят более чем из двух типов организмов, собирает данные в пользу той точки зрения, что лишайники следует рассматривать как системы. Оказывается, лишайники не являются продуктом строго заданного партнерства, как считалось долгое время. Скорее они возникают из множества возможных отношений между рядом различных участников. Для Сприбилла отношения, которые поддерживают существование лишайников, стали серьезной проблемой. Его открытие отнюдь не было предопределено.
Точно так же отношения растений и микоризных грибов больше не рассматриваются как мутуалистические или как паразитические. Даже в отношениях только одного микоризного гриба и только одного растения взаимные уступки непостоянны и могут чередоваться. Ученые говорят не о жесткой дихотомии, а о континууме, в рамках которого мутуализм переходит в паразитизм. Общие микоризные сети могут облегчать сотрудничество, но могут и провоцировать соперничество. По грибным связям сквозь почву могут проходить не только питательные вещества, но и яды. Повествовательные возможности становятся богаче. Нам придется кардинально изменить свою позицию и найти утешение в неопределенности – или просто смириться с ней.
Многим тем не менее нравится переводить все в плоскость политики. «Один биолог, – рассказывал с улыбкой Сапп, – называет меня биологически левым, а себя – биологически правым». Они обсуждали идею о биологических индивидуумах. С точки зрения Саппа, достижения в микробиологии усложнили определение границ отдельного организма. Для его противника, позиционирующего себя как биолога правого толка, четко определенные индивидуумы должны существовать. Современная капиталистическая мысль основана на идее о существовании рациональных личностей, действующих в своих интересах. Без них все рухнет. С его точки зрения, аргумент Саппа выдавал в нем любовь к коллективу и опорную для этой любви склонность к социализму. Сапп рассмеялся: «Некоторым просто нравится искусственно создавать дихотомию».
В книге «Заплетая в косы священную траву» (Braiding Sweetgrass) биолог Робин Уолл Киммерер пишет о слове puhpowee в языке американских индейцев потаватоми. Puhpowee переводится как «сила, которая заставляет грибы встать из земли за ночь». Киммерер вспоминает, что позже она узнала, что puhpowee используется не только по отношению к грибам, но и к определенным органам, которые «таинственно поднимаются ночью». Является ли антропоморфизмом описание появления гриба и мужского сексуального возбуждения одним словом? Или описание человеческого мужского сексуального возбуждения тем же термином, который описывает рост гриба, является проявлением микоморфизма? Если вы говорите, что растение «узнает», «решает», «сообщает» или «помнит», вы очеловечиваете растение или вегетализируете ряд человеческих концепций? Человеческие концепции могут получить новый оттенок значения, если применить их к растению; так же и «растительные» концепции обретают новое лицо, когда их применяют к человеку: человек, который цветет, женщина-цветок, корень проблемы и коренной житель, радикальный…
Наташа Майерс – антрополог, которая ввела термин «инволюция» для описания тенденции организмов устанавливать связи друг с другом, – указывает на то, что Чарлз Дарвин, вероятно, был совсем не против сравнения себя с растением, то есть был адептом «фитоморфизма». Описывая цветки орхидей в 1862 году, ученый сделал следующее наблюдение: «Положение колонки этого катасетума можно сравнить с мужчиной, стоящим с поднятой и согнутой левой рукой так, что кисть находится вертикально перед грудью, а правая рука расположена ниже, поперек тела таким образом, что пальцы высовываются за левый бок».
Очеловечивает ли Дарвин цветок или под его влиянием воспринимает себя как растение? Он описывает черты растения, используя термины, применимые к человеку, что, несомненно, является признаком антропоморфизма. Но он также переосмысливает мужское тело – включая и свое собственное – в цветочных формах, давая понять, что он готов исследовать анатомию цветка на его (цветка) собственных условиях. Старая история. Очень сложно, разбираясь в чем-то, не перенять частицу этого чего-то самому. Иногда это делается сознательно. Радикальная микология, например, – это организация без четко выраженной структуры. И это не случайно. Ее основатель Питер Маккой указывает на то, что грибы способны менять образ нашего мышления и влиять на наше воображение. Деревья фигурируют всюду, от генеалогии и отношений (внутри человеческих, биологических и лингвистических семейств) до древообразных структур данных в точных науках. Они узнаются также в некотрых терминах, например слове «дендрит» (от греч. δένδρον — «дерево»), обозначающем отросток нейрона. Так почему бы мицелию не играть такую же роль? Радикальная микология организована в соответствии с децентрализованной логикой мицелия. Региональные сети поддерживают свободные связи с более крупным ядром. Периодически отдельные части сети радикальной микологии объединяются в плодовое тело – cъезд радикальных микологов, на котором я присутствовал в Орегоне. Если бы мы принимали грибы, а не растения или животных за «типичное» проявление жизни, насколько иначе выглядели бы наши сообщества и учреждения?
Иногда мы подражаем окружающему миру бессознательно. Владельцы собак по всему свету похожи на своих питомцев; биологи часто неосознанно имитируют поведение изучаемого объекта. С тех пор как Франк придумал термин «симбиоз» в конце XIX века, ученые, изучающие отношения между организмами, постепенно пришли к выводу о целесообразности образования самых необычных междисциплинарных видов сотрудничества. Как пояснил мне Сапп, именно нежелание решительно и дерзко перешагнуть через границы между дисциплинами способствовало тому, что симбиотические отношения игнорировались большую часть XX века. По мере того как области знания становились все более узкими, все глубже становились пропасти между науками, такими как генетика и эмбриология, ботаника и зоология, микробиология и физиология.
Симбиотические отношения нарушают границы различных видов, объединяя их; изучение взаимодействий в симбиозе неизбежно нарушает границы разных дисциплин, также объединяя их. Сегодня ничего не изменилось. «Совместное использование ресурсов ради общего блага: общение между представителями разных дисциплин углубляет понимание видов микоризного симбиоза…» – так начинался отчет Международной конференции по микоризной биологии в 2018 году. Изучение микоризных грибов требует академического симбиоза микологов и ботаников. Изучение бактерий, живущих в гифах грибов, нуждается в симбиотическом взаимодействии микологов и бактериологов.
Когда я исследую грибы, больше всего мое поведение похоже на поведение предмета моего исследования: я быстро вступаю в традиционный мутуализм, основанный на обмене услугами и данными. В Панаме я вел себя как растущая фронтальная часть микоризного мицелия – целыми днями ходил по локти измазанный в красном грунте. Я с тревогой переправлял большие холодильные установки с образцами в другие страны, проводя их через таможни, контрольное рентгеновское просвечивание и собак – поисковиков наркотиков и оружия. В Германии я сидел над микроскопами, в Швеции ломал голову над липидными профилями грибов, а в Англии выделял и секвенировал грибные ДНК. Я отсылал гигабайты информации, исторгнутой компьютерами в Кембридже, для обработки и анализа в Швецию, откуда эти данные пересылались дальше, к коллегам в Соединенных Штатах и Бельгии. Если бы мои передвижения оставляли след, то получилась бы сложная сеть, отражающая двусторонний обмен информацией и ресурсами. Подобно растениям, мои коллеги в Швеции и Германии благодаря связи со мной получали доступ к бóльшему объему почвы. Сами они не могли отправиться в тропики – я служил для них связующим звеном. В обмен, как гриб, я получал доступ к фондам и технологиям, которые в противном случае были бы для меня недостижимы. Мои коллеги в Панаме извлекали пользу из грантов и профессиональных знаний моих коллег в Англии. И аналогичным образом мои коллеги в Англии выигрывали от грантов и знаний моих панамских сотрудников. Для изучения гибкой грибной сети мне пришлось создать не менее гибкую виртуальную сеть. Это бесконечно повторяющаяся тема: начните рассматривать сеть, и она начнет рассматривать вас.

«Опьянение, – пишет французский теоретик Жиль Делёз, – это буйное торжество растения внутри нас». Это не менее торжествующий взрыв гриба внутри нас. Может ли алкогольный дурман помочь нам заново отыскать части себя в мире грибов? Существуют ли пути к познанию сути грибов через ослабление нашей приверженности человеческой сути? Или к нахождению в ней чего-то еще – иного, грибного? Это нечто может быть крошкой, атомом, оставшимися со времен, когда мы были связаны с грибами большим родством. Или, возможно, чем-то, что мы узнали в процессе нашей долгой и запутанной истории, общей с этими удивительными существами.
Около 10 миллионов лет назад фермент, используемый нашим организмом для разложения алкоголя, известный как алкогольдегидрогеназа, или АДГ4, подвергся одиночной мутации, сделавшей его в 40 раз эффективнее. Мутация произошла в организме последнего общего с гориллами, шимпанзе и бонобо предка. Без модифицированного АДГ4 даже малые дозы алкоголя являются ядом. С модифицированным ферментом АДГ4 наш организм может совершенно безопасно потреблять алкоголь и использовать его как источник энергии. Задолго до того, как наши предки стали человеческими существами, и задолго до того, как мы придумали истории о духовной и культурной сути алкоголя, а также стали использовать дрожжевые культуры, чтобы его производить, мы выработали фермент, чтобы все это переварить и ощутить.
Почему способность расщеплять алкоголь возникла за столько миллионов лет до того, как люди разработали технологии ферментации? Исследователи указывают на то, что усовершенствование АДГ4 произошло, когда наши предки-приматы все меньше времени проводили на деревьях и постепенно приспосабливались к жизни на земле. Умение переваривать алкоголь, как они предполагают, сыграло решающую роль в способности приматов выжить внизу, на лесной подстилке. В их рационе появились новые составляющие: перезрелые ферментированные фрукты, упавшие с деревьев.
Мутация фермента АДГ4 говорит в пользу гипотезы «пьяной обезьяны», предложенной биологом Робертом Дадли для объяснения любви людей к алкоголю. С его точки зрения, нас прельщает это зелье, потому что к нему пристрастились наши предки. Запах спирта, производимый дрожжевыми грибами, был надежным способом найти спелые фрукты, гниющие на земле. И наша тяга к крепким напиткам, и целый пантеон богов и богинь, руководящих ферментацией и покровительствующих интоксикации, остались от значительно более древнего увлечения.
Приматы – не единственные животные, которых привлекает алкоголь. Малазийские тупайи обыкновенные – маленькие млекопитающие с пушистым хвостом – забираются в цветочные бутоны пальмы Бертрама и выпивают ферментированный нектар в таком количестве, какого хватило бы, чтобы довести до опьянения человека. Шлейф алкогольных паров, испускаемых дрожжевыми грибами, привлекает тупай к цветкам пальмы. Опыление пальмы Бертрама зависит от тупай, и потому их бутоны превратились в процессе эволюции в высокотехнологичные сосуды для ферментации – естественные сооружения, где селятся дрожжевые грибы, способствующие настолько быстрому брожению, что нектар пенится и пузырится. Тупайи в свою очередь выработали замечательную способность нейтрализовать и усваивать алкоголь без каких-либо видимых негативных признаков опьянения.
Мутация АДГ4 помогала нашим предкам приматам извлекать энергию из алкоголя. Если немного видоизменить первоначальную формулировку гипотезы «пьяной обезьяны», выходит, что люди продолжают искать способы извлечения энергии из алкоголя, хотя сейчас чаще сжигают его в виде биотоплива в двигателях внутреннего сгорания, а не в собственном организме. Миллиарды галлонов этанолового биотоплива каждый год производятся из кукурузы в Соединенных Штатах и из сахарного тростника в Бразилии. В США под выращивание кукурузы отведена территория, превышающая площадь Англии. И эта кукуруза затем перерабатывается и скармливается дрожжевым грибам. Скорость, с которой луга превращаются в поля под посевы зерновых для получения биотоплива, сравнима с вырубкой лесов, если мы говорим о процентном соотношении площадей. И этот процесс идет в Бразилии, Малайзии и Индонезии. У биотопливного бума далекоидущие экологические последствия. Требуются огромные правительственные субсидии; превращение лугов в пахотные земли под зерновые является причиной выброса большого количества углеродных соединений в атмосферу; громадное количество удобрений попадает в источники и реки, и по вине химикатов в Мексиканском заливе возникла мертвая зона. Так дрожжевые грибы (и алкоголь, который они производят) участвуют в сельскохозяйственной трансформации человечества.
Вдохновленный гипотезой «пьяной обезьяны», я решил сделать брагу из перезрелых фруктов. Так можно было бы и завершить повествование, позволить ему изменить мое восприятие мира, принять под его влиянием какие-то решения, дать ему опьянить меня. Возможно, алкогольное опьянение – это грибной взрыв внутри нас; это стало бы взрывом грибной истории. Как часто истории меняют наши представления, и как часто мы не замечаем этого.
Эта идея пришла мне в голову, когда я был на экскурсии в ботаническом саду Кембриджа, которую проводил его харизматичный директор. В его компании каждый, даже самый непримечательный куст оказывался окутанным облаками историй. Одно растение, большая яблоня рядом со входом, выделялось среди других. Она выросла, как сообщили нам, из черенка четырехсотлетней яблони в саду родовой усадьбы Исаака Ньютона Вулсторп. Эта яблоня была единственной в усадьбе и достаточно старой, чтобы стать свидетельницей того, как Ньютон сформулировал свой закон всемирного тяготения. Если с какого-нибудь дерева и упало яблоко, вдохновившее Ньютона, то именно с этой яблони.
Выращенное из черенка, дерево перед нами, как напомнил нам директор, было, по сути, клоном знаменитой яблони. Это делало его, по крайней мере генетически, тем же самым деревом, которое участвовало в великом свершении. Или, вернее, участвовало бы, если бы свершение действительно произошло. Учитывая, что никакого фактического подтверждения истории с яблоком никогда не было, как сразу же заверили нас, очень маловероятно, что какое-либо яблоко вообще участвовало в создании закона тяготения. Тем не менее это был, безусловно, самый первый кандидат на роль яблони, с которой не падало яблоко, вдохновившее Ньютона на создание его закона.
Та яблоня оказалась не единственным клоном. Директор сообщил нам, что есть еще два дерева: одно на месте алхимической лаборатории Ньютона у Колледжа Троицы, а другое – у факультета математики. (Позднее выяснилось, что клонов было даже больше – в том числе в президентском саду Массачусетского технологического института.) Сила мифа была такова, что три не связанных друг с другом ученых комитета – больше всего известные своей осторожностью и нерешительностью – вознамерились посадить деревья в самых значимых местах в городе. И все это время официальная точка зрения не менялась: история с яблоком Ньютона недостоверна и бесспорного фактического подтверждения не имеет.
На ботаническом фронте дела шли ненамного лучше. Участие растения в одном из крупнейших теоретических прорывов в истории западной мысли отрицалось и подтверждалось в одно и то же время. На почве этой двусмысленности вырастали настоящие деревья, с которых на землю падали настоящие яблоки – и гнили, превращаясь в пахнущую спиртом жижу.
История с ньютоновским яблоком апокрифична, потому что сам Ньютон не оставил о нем никакого письменного свидетельства. Тем не менее существует несколько версий этой истории, составленных современниками Ньютона. Наиболее подробный отчет был написан Уильямом Стьюкли, молодым членом Королевского общества и антикваром, больше всего известным сегодня благодаря своим исследованиям каменных колец Британии. В 1726 году, как вспоминал Стьюкли, они с Ньютоном оказались вместе в Лондоне: «После обеда, так как погода стояла теплая, мы вышли в сад и выпили чаю под сенью яблони; только он и я… В разговоре он поведал мне, что сейчас был в точно такой же ситуации, как когда ему в голову пришла мысль о земном притяжении. “Почему яблоко всегда падает перпендикулярно земле?” – подумал он тогда. Мысль эта была вызвана падением яблока, когда он сидел задумавшись. Почему оно не падает в сторону или вверх? Но постоянно к центру Земли? Конечно же, причина в том, что Земля притягивает его. Должно быть, материя обладает силой притяжения».
Современная история о яблоке Ньютона – это история об истории о том, что рассказал Ньютон. Именно из-за этого те деревья оказались овеяны полумифическими сюжетами. Невозможно было ни подтвердить достоверность истории, ни опровергнуть ее. Отреагировав на это затруднительное положение, академики вели себя так, словно она была и правдивой, и ложной. История то переставала быть легендой, то снова становилась ею. Деревья оказались под невыносимым мифологическим бременем, и это был пример того, как при столкновении с организмами, находящимися за пределами мира человека, привычные нам категории трещат по швам. Вдохновило ли какое-нибудь яблоко Ньютона, когда он формулировал закон всемирного тяготения, уже давно потеряло значение. Деревья росли; миф процветал.
Очень вежливо я спросил у директора, нельзя ли сорвать с яблони несколько яблок. Мне не приходило в голову, что с этим возникнут какие-либо сложности. Нам сказали, что яблоки редкого сорта под названием «Цветок Кента» (Flower of Kent) славились своим неприятным вкусом. Дело было в сочетании кислоты и горечи, как объяснил директор, – сочетанием, которое многие ассоциировали с характером Ньютона в конце жизни. Меня очень удивил его твердый отказ, и я спросил о его причине. «Туристы должны видеть, как яблоки падают с дерева, – извиняющимся тоном признался директор, – чтобы придать мифу достоверности».
И кто кого дурачил? Как могло столько серьезных уважаемых людей настолько опьянеть от истории, так утешаться ею, сдерживаться ею, восхищаться ею, быть ослепленными ею? А с другой стороны, как бы они избежали этого? Истории рассказывают, чтобы изменить восприятие мира, так что они редко не оказывают на нас этого воздействия. Но редко складывается ситуация, в которой абсурдность была бы настолько очевидна – в которой растению позволялось бы разыгрывать для нас такую вопиющую клоунаду. Я подобрал один из уже разлагавшихся паданцев, вдохнул запах спирта и решил, что именно из этих гниющих яблок и сделаю вино.
Проблема была в том, что мне нечем было выжимать из яблок сок. В интернете я прочел о неурядице, постигшей население одного из пригородов Кембриджа. С веток яблонь жителей этого предместья, свешивавшихся над дорогой, падали яблоки. Мальчишки использовали паданцы как метательные снаряды. Было разбито несколько окон, и пострадало несколько автомобилей. Вдохновенно разыграв политический гамбит, община городка предоставила общественный пресс для выжимания яблочного сока, чтобы разрешить проблему и найти лучшее применение отходам. Это оказалось выходом из ситуации. Жажда разрушения была подавлена в процессе отжимания сока. Сок же, перебродив, превращался в сидр. Сидр дружно выпивался, что поддерживало коллективный дух. Принцип был разумным. Человеческий кризис подвергался разложению при помощи гриба. И уже в который раз люди объединялись, чтобы пожертвовать отходы для удовлетворения грибного аппетита. Грибной метаболизм, в свою очередь, благотворно влиял на человеческую жизнь и культуру.
Пиво, пенициллин, псилоцибин, ЛСД, биотопливо… сколько же раз все это происходило раньше?
Я связался с ответственным за пресс и попросил разрешения воспользоваться им. На пресс был большой спрос, и каждый, кто брал его напрокат, должен был передавать его следующему пользователю лично. Мне дали телефон местного священника, который подъехал через несколько дней на стареньком «Вольво», в прицепе которого покоился элегантный агрегат. У него были выглядевшие зловеще зубчатые шестерни, чтобы перемалывать яблоки в пульпу, большой винт для выдавливания и желоб, по которому должен был вытекать сок.
Ночью мы с приятелем, вооружившись большими походными рюкзаками, собрали яблоки Ньютона. Мы оставили несколько из них висеть на ветках яблони ради мифа, но – мне жаль говорить об этом – бóльшую часть из них прихватили с собой. Позднее я узнал, что мы «тырили яблоки» (were «scrumping») – диалектное выражение родом из Уэст-Кантри, изначально обозначавшее сбор паданцев, а позднее – кражу фруктов. Разница была в том, что в Уэст-Кантри яблоки считали почти что сидром, а сидр представлял ценность для фермеров: землевладельцы раньше включали дневную порцию сидра в оплату труда их работников, и это был один из множества путей, которым продукты метаболизма дрожжевых грибов поступали обратно в систему сельскго хозяйства, созданную для их размещения. Под яблоней Ньютона, однако, яблоки создавали беспорядок и грязь, а также досадную помеху для садовника. Пресс творил чудеса. Яблочные отходы выжимались, превращаясь в сок, сок бродил, становясь сидром. Двойной выигрыш.
Выдавливать сок из яблок оказалось тяжелой работой. Двое или трое человек удерживали на месте пресс, пока один проворачивал ручку. Пока яблоки перемалывались, два человека мыли и резали новые. Получалась производственная линия, конвейер. Комната наполнилась резким, прокислым запахом давленых яблок. Яблоки были повсюду в разном виде и разном состоянии. В волосах у нас была яблочная кашица, вся одежда промокла. Ковры стали липкими и влажными, а на стенах появились пятна. К концу дня выжали 30 литров сока.
Если вы собираетесь превратить сок в сидр, перед вами встает выбор. Либо вы добавляете в сок готовую дрожжевую культуру из пакетика, либо вы ничего не добавляете и отдаете все на откуп дрожжевым грибам, которые живут на кожуре яблок. На кожуре яблок разных сортов живут свойственные только им дрожжевые грибы, каждый вид которых будет ферментировать сок в своем темпе, выборочно преобразовывая разные вкусовые свойства плода. Как и в любом процессе брожения, грань между правильным и неправильным ходом ферментации едва заметна. Если посторонние дрожжевые грибы или бактерии попадут в сок и обоснуются там, сок скиснет. Сидр, изготовленный с помощью одного искусственно выращенного штамма дрожжевого гриба, с меньшей вероятностью будет испорчен неправильным брожением, но собственные дрожжевые грибы яблока в процессе ферментации участвовать не будут. В моем случае работа без колебания была доверена природным дрожжевым грибам. Ньютоновские яблоки попали ко мне уже покрытыми ньютоновской дрожжевой культурой. Я не мог выяснить, какой именно дрожжевой штамм в итоге будет управлять процессом брожения, но так происходило большую часть истории человечества.
Сок перебродил примерно за две недели, превратившись в мутную, сильно пахнущую жидкость, которую я разлил по бутылкам. Через несколько дней, когда она отстоялась, я налил себе бокал. К моему удивлению, сидр оказался восхитительным. Кислота и горечь яблок преобразились. На вкус он оказался тонким и цветочным, сухим и слегка игристым. Если выпить больше, он поднимал настроение и вызывал легкую эйфорию. Я не почувствовал никакой замутненности ощущений, как случалось, когда я пробовал некоторые другие сорта сидра. И неуклюжести я тоже не испытывал, хотя дрожжевой гриб, несомненно, сыграл шутку с моим сознанием. Меня опьянила, успокоила, сковала и растворила в себе история; она заставила меня почувствовать себя бессмысленным и придавленным ею. Я назвал сидр «Тяготением» и лежал, отяжелевший и укачиваемый действием поразительного метаболизма дрожжевого гриба.