Согласно сохранившимся документам, самым юным преступником, осужденным и казненным в Англии, был Джон Дин примерно восьми лет от роду. Он был повешен в Эбингдоне в 1629 г. за поджог двух амбаров в близлежащем городке Виндзор. В то время уголовная ответственность наступала с семилетнего возраста, и с этого момента дети считались уже маленькими взрослыми. Кстати говоря, именно так их обычно изображали художники того периода.
На портрете кисти Ван Дейка (1637 г.) дети Карла I выглядят как миниатюрные взрослые. Мальчику — будущему Карлу II — на картине всего семь лет, но стоит он в позе взрослого — скрестив ноги и небрежно опираясь на стену. Портрет отражает преобладающие взгляды того времени; считалось, что детям просто не хватает мудрости и опыта и что при надлежащем воспитании они стали бы приемлемыми членами общества. Дети подобны пустым сосудам, которые необходимо наполнить информацией. Кроме того, их нужно научить вести себя правильно в обществе.
Английский философ Джон Локк (1632–1704) описал такой взгляд на ребенка как чистое полотно:
«Положим тогда, что разум есть, как мы говорим, чистый лист бумаги, лишенный всяких особенностей, без всяких идей. Как же получает он свое содержание? Откуда берется в огромных количествах то, что деятельная и безграничная фантазия человека рисует на нем с почти бесконечным разнообразием? Откуда получает он весь материал рассуждения и знания? На это я отвечаю одним словом: из опыта».
Локк описывает сознание ребенка как tabula rasa, или чистый лист. При этом разум ребенка не просто считался пустым; на него возлагалась нелегкая задача самому разобраться в новом мире ощущений и опыта, который американский психолог Уильям Джеймс в 1890 г. описал как «полный и абсолютный сумбур».
Однако теория Локка о чистом листе не слишком убедительна, да и мир новорожденного не настолько сумбурен, как казалось Джеймсу. Как указывал немецкий философ Иммануил Кант (1724–1804), чистый лист не заполнится информацией, если он изначально не настроен на поиск закономерностей внешнего мира. Чтобы распознать закономерность, разум уже должен обладать некой встроенной организацией. Представьте, насколько сложным было бы зрительное восприятие без некоторого предварительного знания. Невозможно начать разбираться в окружающей действительности, не имея заранее хоть какого-то представления о том, что ты ищешь. Чтобы понять мир, нужно отличать предметы от фона и определять, где заканчивается один предмет и начинается другой. Мы редко рассматриваем эту задачу как серьезную, поскольку зрительное восприятие дается нам без всяких усилий. Но если попытаться построить машину, которая обладала бы зрением, ее сложность становится более чем очевидной.
Рассказывают, что в 1966 г. один из пионеров искусственного интеллекта Марвин Мински дал одному из своих студентов в МТИ задание на лето: подключить камеру к компьютеру и попросить компьютер описать увиденное. Вероятно, Мински считал задачу достаточно простой, чтобы студент мог решить ее за три месяца. Дело было почти полвека назад, но и сегодня тысячи ученых работают над тем, как заставить машины видеть по-человечески.
Тогда, в 1960-е гг., искусственный интеллект представлял собой новую область науки и обещал безбедное будущее, когда роботы будут убирать дом, мыть посуду и вообще делать все рутинные будничные дела, которыми приходится заниматься людям. С тех пор мы наблюдаем замечательный прогресс в области вычислительных и других технологий; бесспорно, рядом с нами появились очень умные пылесосы и посудомоечные машины. Но мы до сих пор не можем построить робота, который воспринимал бы мир так же, как человек. Внешне робот уже сегодня может быть похожим на человека, но при этом он не в состоянии решить некоторые простейшие задачи, которые мы выполняем автоматически; большинство детей овладевают соответствующими навыками до первого дня рождения.
Есть еще одна причина, по которой теория о чистом листе не может быть верна; дело в том, что она психологически противоречива. Наши чувства заранее сконфигурированы в ожидании сигналов, которые младенец, по идее, должен получать. Нам не приходится учиться различать цвета, нам не нужно объяснять, что граница между светлым и темным соответствует краю объекта. Если снять сигналы с клеток мозга, реагирующих на ощущения, у еще не родившихся животных в утробе матери (то есть до того, как они приобретут хоть какой-то опыт общения с внешним миром), окажется, что они уже реагируют на стимулы, с которыми пока не сталкивались. Новорожденный человек демонстрирует некоторые предпочтения сразу же, не имея никакого опыта, так что можно сказать, что мир новорожденного не совсем сумбурен. Подобные ранние проявления показывают, что мозг новорожденного уже в значительной мере «отформатирован», что позволяет ему начать накопление опыта практически сразу.
Подобно купленному в магазине компьютеру, мозг появляется на свет с предустановленной операционной системой. А заложено в него будет то, что вы с ним будете делать. Биология и опыт вместе, рука об руку формируют развивающийся мозг, приспособленный к внешнему миру. Каждый ребенок самостоятельно расшифровывает хитросплетения окружающего мира при помощи инструментов, которые вложила в него эволюция.
Мозг любого животного сложен ровно настолько, насколько это необходимо для решения мировых проблем, к которым готовила это животное эволюция. Иными словами, чем более гибкое поведение характерно для животного, тем сложнее его мозг. Гибкость зависит от способности к обучению, то есть к откладыванию воспоминаний в виде паттернов электрической проводимости в специализированных клетках мозга, которые меняются в ответ на переживания. Мозг взрослого человека состоит из приблизительно 170 млрд клеток, из которых 86 млрд — нейроны. Нейрон — базовый строительный блок коммуникационных процессов мозга, обеспечивающий мысль и действие.
По виду каждый нейрон напоминает фантастическое существо с множеством щупалец, из тела которого исходят тысячи рецепторов, или дендритов, принимающих сигналы других нейронов. Когда сумма принятых нервных импульсов достигает критической величины, принимающий нейрон срабатывает и выдает по отростку-аксону собственный импульс, задача которого — запустить еще одну цепную реакцию общения. Таким образом, каждый нейрон действует как миниатюрный микропроцессор. Паттерны нервных импульсов, распространяющиеся по обширной сети из триллионов нервных связей, представляют собой язык мозга, на котором он принимает, обрабатывает, передает и закладывает на хранение информацию. Представление опыта происходит заново и становится образом — нервным паттерном, отражающим переживания и внутренние вычислительные процессы, посредством которых наш мозг интерпретирует информацию.
Одно из самых удивительных открытий, связанных с развитием мозга, состоит в том, что маленькие человечки рождаются с почти полным набором нейронов, которыми они будут располагать, став взрослыми. При этом мозг новорожденного весит примерно втрое меньше, чем мозг взрослого человека. Однако к концу первого года жизни мозг ребенка составляет уже три четверти мозга взрослого. Связи в мозгу новорожденного формируются со скоростью 40 тыс. в секунду и, соответственно, более 3 млрд в сутки. Со временем суммарная длина связующих волокон увеличивается примерно до 150–180 тыс. км — то есть один человеческий мозг содержит достаточно «проволоки», чтобы четырежды обернуть ею Землю по экватору. Более того, объем мозга заполнен в основном связями, тогда как нейроны сосредоточены в слое толщиной 3–4 мм на поверхности мозга, получившей название коры.
Изменения проводимости позволяют окружающему миру формировать мозг посредством опыта, поскольку всякое переживание заставляет нейроны работать все время, пока продолжаются взаимные активации. Процесс формирования связей называется пластичностью. Синапсы между клетками, которые находятся в постоянной связи, меняют чувствительность таким образом, что сообщения по ним начинают проходить легче. На самом базовом уровне именно так информация закладывается в мозг на хранение — в виде переменных паттернов нейронной активности. Принципиальная роль взаимной нейронной активности отражена в первом принципе пластичности нейробиолога: «Клетки, которые вместе срабатывают, связываются между собой».
Мозг пластичен главным образом в детстве, в период развития (а некоторые его области продолжают меняться чуть ли не до 20 лет). Передняя часть мозга, связанная с принятием решений, не созревает полностью, пока ребенок не повзрослеет. Конечно, взрослый мозг тоже пластичен, ведь мы узнаём новое в течение всей жизни. Однако взаимосвязи некоторых его систем, судя по всему, зависят от возраста его обладателя и требуют входной сигнал намного раньше, в начале развития. Не стоит забывать, что нервная деятельность метаболически затратна. Если какие-то нервные связи не активны, зачем их сохранять? Во многих отношениях это напоминает обрезку любимого розового куста. Вы обрезаете слабые побеги, чтобы позволить более сильным расцвести.
Такие окна возможностей, которые иногда еще называют критическими периодами развития, отражают принцип, на основе которого природа сформировала мозг: в расчете на определенный опыт в определенные периоды времени. Если такой опыт не случится или будет скудным, возможны долговременные негативные последствия. Это относится, в частности, к сенсорным системам вроде зрения или слуха, но в следующей главе мы узнаем, что для социальных навыков тоже существуют критические периоды. Утрата функции вследствие депривации — второй принцип пластичности, который можно сформулировать как «используй или потеряешь»; так обстоит дело везде, где речь идет о функциональности нервных механизмов.
Мы установили, что человеческий мозг заранее сконфигурирован на восприятие определенного опыта — даже если у нас еще не было шансов встретиться с соответствующими ощущениями. Некоторые ученые также считают, что в нас с рождения «вшита» способность интерпретировать окружающий мир определенным способом раньше, чем мы способны задуматься об этом. Скорость, с которой младенец усваивает и понимает различные аспекты окружающего мира прежде, чем научится понимать речь, указывает на то, что во многих вещах он разбирается самостоятельно. Мы, взрослые, считаем само собой разумеющимся, что мир состоит из объектов, пространств, измерений, растений, животных и всевозможных сложных концепций, над которыми мы редко даем себе труд задуматься, — ведь мы живем среди них всю жизнь. Но как малыши усваивают эти концепции в отсутствие языка? Когда младенец смотрит вокруг себя на новый, слегка расплывчатый мир, что он видит? Что различает? Даже если они все усваивают сами, откуда им знать, на что следует обращать внимание, что особенно важно? Проблемы такого рода подвели ученых к предположению о том, что некоторые ключевые компоненты представления о мире — особенно те, что относятся к физической природе объектов, чисел и пространства, должны быть запрограммированы в мозге младенцев с рождения. Но откуда нам знать, что думают младенцы, если они не могут даже сказать нам, что происходит? Ответ сводится к показу им фокусов.
Причина, по которой фокусы кажутся нам такими увлекательными, заключается в том, что они нарушают наши ожидания. Когда иллюзионист заставляет предмет раствориться в воздухе, мы сначала удивляемся, а затем пытаемся понять, каким образом достигается такая иллюзия. Мы, взрослые, знаем, что законы природы нарушены только на первый взгляд — но внешне все же нарушены, иначе мы бы не удивились. В этом весь фокус. То же верно и для младенцев. Когда им показывают «волшебные» действия, при которых кажется, что предметы исчезают, они смотрят дольше. Они не вскрикивают от удивления и не аплодируют, как сделала бы взрослая аудитория, но тем не менее замечают: что-то не так.
Техника иллюзионистов, известная как обман ожиданий, воплотилась в сотнях экспериментов, задача которых — заглянуть в сознание младенцев, не способных пока сказать, что и о чем думают. Психолог из Гарварда Элизабет Спелке использует обман ожиданий для исследования правил, которые применяют младенцы, разбираясь в физическом мире. С самого раннего возраста малыши понимают, что твердые предметы не могут проходить сквозь другие твердые предметы, перемещаться из одной точки в другую, не проходя через промежуточные точки, и двигаться сами по себе, если их не трогать; предметы также не пропадают сами по себе и не ломаются, если до них дотронуться. Когда мы говорим про что-то, что оно «твердое как камень», речь идет о том, что эта вещь подчиняется правилам Спелке для физических объектов. Эти правила не нужно учить, они справедливы для большинства объектов, с которыми младенец столкнется за время жизни; именно поэтому мы говорим о них как об изначальном знании, запрограммированном в мозгу с рождения.
Конечно, из этих правил существуют исключения; так, если к железному предмету поднести магнит, то он начнет двигаться без непосредственного контакта с другим объектом. Если окунуть мягкий банан в жидкий азот, он станет твердым, как железо. Такие исключения из привычных правил завораживают, поскольку нарушают наши ожидания и представления о том, как должны вести себя физические объекты. Многие экспонаты научных музеев представляют собой такие контринтуитивные примеры, поражающие и забавляющие именно потому, что ведут себя иначе, не как большинство обычных объектов.
Младенцы понимают, что люди — тоже объекты, но с особым набором свойств. Для начала: люди умеют двигаться сами по себе. Если неодушевленный предмет кто-то оставил за ширмой, то он там и останется, если только кто-то его не сдвинет. Человек же может выйти из комнаты, когда ты не смотришь, и не обязан оставаться неподвижным, если его не видно. Кроме того, люди необязательно движутся по прямой. Пятимесячные дети, которым показывали видеоролик с ящиком, проезжающим по сцене, на которой установлены две ширмы, недоумевают, если ящик, заехав за первую ширму, не появляется чуть позже в промежутке между ними. Однако они не удивляются, если между экранами не появляется человек, проходящий по той же сцене. Это позволяет предположить, что младенец чувствует, что ящик и человек могут вести себя по-разному и по-разному двигаться. Неживые объекты, как правило, движутся жестко, тогда как для живых характерно «биологическое движение», гораздо более гибкое и прихотливое. Эти типы движения обрабатываются специальными нейронами, настроенными на направления и скорость. Они располагаются в зрительном отделе в задней части мозга, известной как MT. Биологическое движение не столь жесткое и активирует другую область мозга, расположенную ближе к области за ушами, которая активируется, когда человек видит лица. Эта область — fusiform gyrus, веретенообразная извилина — регистрирует также очертания человеческого тела; это позволяет предположить, что именно там хранится общая информация о себе подобных. Думая о других, мы ожидаем, что они имеют определенные очертания и движутся определенным образом. К шести месяцам младенцы удивляются, если им показывают женскую фигуру, у которой руки растут из бедер и раскачиваются при ходьбе.
Как младенец определяет, что есть человек? Мы знаем, что даже самые маленькие дети любят смотреть на других людей. Они с рождения предпочитают биологическое движение. Мы знаем также, что они предпочитают слушать человеческие голоса, особенно голос матери. Они предпочитают запах собственной, а не чужой матери. Судя по всему, практически любой аспект восприятия новорожденного настроен на маму.
Со временем младенцы начинают обращать внимание на других и замечать, что те делают. Если подумать, даже объем информации, втиснутый в одну-две минуты обычных повседневных действий взрослого человека, поражает воображение. Представьте себе отдельные операции, из которых складывается приготовление бутерброда с сыром. Каждое последовательное действие требует сложных моторных навыков и должно выполняться так, как не в состоянии сделать ни один робот. Ингредиенты и принадлежности необходимо доставать из различных шкафов и ящиков на кухне; затем все нужно подготовить и собрать в правильном, заранее спланированном порядке. Бессмысленно пытаться намазать хлеб маслом, если вы уже положили сверху сыр. Но как же младенец может разобраться в увиденном? С чего начать? Оказывается, мозг младенца изначально настроен не только на восприятие языка и выделение отдельных сегментов речи; он запрограммирован на наблюдение и усвоение различных действий. Уже в шесть месяцев младенцы чувствительны к статистическим закономерностям в последовательности действий, а к десяти-двенадцати с легкостью делят сложные действия на составляющие, исходя из последовательности движений, их начала и конца.
Таким образом, младенцы очень коммуникабельны — они обожают наблюдать за другими. Больше всего их интересуют люди — не только потому, что они выглядят и двигаются определенным образом, но и потому, что люди взаимодействуют с ними. Синхронность необходима для формирования социальных связей, и младенцы всегда держат ухо востро, они всегда в поиске; они ищут вокруг себя тех, кто на них настроен. Мы, взрослые, инстинктивно предлагаем малышам такие синхронизированные действия; мы даже подражаем младенцам, стараясь завоевать их расположение и доверие. Двухмесячный младенец готов отнестись к неживому объекту, который условно ведет себя как живой, как к живому и улыбаться ему. По мере создания собственных моделей того, что значит быть человеком, дети собирают все новые сведения о тех признаках, которые с наибольшей вероятностью окажутся важны для выживания, и становятся все разумнее в своих решениях.
Младенец полагается на лица, биологические движения и взаимодействия, соответствующие обстоятельствам, и составляет собственный список вещей, достойных внимания. Любой из признаков может говорить о том, что за тем или иным объектом стоит понаблюдать, потому что младенец уже начинает различать живое и неживое в контексте субъектности. Неживое движется потому, что на него подействовала какая-то сила, тогда как субъекты действуют независимо с какой-то целью. Кроме целей, у них есть возможность выбора. Если мы понимаем, что субъект имеет цель, мы воспринимаем его действия как преднамеренные. Мы все время делаем это по отношению к своим домашним любимцам; мы приписываем им человеческие черты, исходя из когнитивной предвзятости, известной как антропоморфизм; мало того, мы готовы проделывать то же самое с вещами очевидно неживыми и тем более неразумными.
Представьте себе три геометрические фигуры, которые движутся по экрану. Большой треугольник нападает на треугольник поменьше, раз за разом налетая на него, а затем загоняет маленький кружок в прямоугольную «коробку». Кружок мечется внутри коробки, как в ловушке. Маленький треугольник отвлекает большой треугольник, что позволяет кружку ускользнуть, а затем закрывает проем в коробке, и большой треугольник оказывается в плену. Маленький треугольник и кружок радостно бегают друг вокруг друга, а затем уходят с экрана. Большой треугольник начинает в припадке ярости ломать коробку. Едва ли этот сюжет тянет на голливудский блокбастер, но зрители воспринимают происходящее как некий локальный конфликт.
Этот простой мультик, снятый психологами Фрицем Хейдером и Марианной Зиммель, демонстрирует, что люди очеловечивают движущиеся фигуры, которые действуют, на первый взгляд, осмысленно, и придумывают для происходящего богатые интерпретации, соответствующие социальным отношениям. Философ Дэн Денет считает, что мы принимаем интенциональную установку как стратегию: сначала ищем вещи, которые могут оказаться субъектами и как-то повлиять на нас, а затем приписываем им намерения (интенции). Если нечто имеет лицо, движется как живое или ведет себя целеустремленно, мы считаем, что оно обладает разумом и может иметь в отношении нас какие-то намерения.
Кроме того, дети с самого раннего возраста начинают приписывать окружающему субъектность. Отталкиваясь от мультфильма Хейдера и Зиммель, специалист по психологии раннего детства Валь Кюльмайер показывал малышам мультфильм, в котором красный шар, казалось, карабкался по крутому склону, но раз за разом срывался и скатывался вниз. В какой-то момент на экране появлялась зеленая пирамида; она подходила к шару и толкала его вверх по склону до самой вершины. Для большинства из нас такой сюжет означает, что пирамида помогла шару подняться по склону. Во второй сцене красный шар вновь пытается взобраться на холм, но на этот раз на экране появляется желтый куб, который преграждает шару путь, а затем и сталкивает его вниз. Куб не позволил шару взобраться на холм. Несмотря на то что все это очень простые мультфильмы, в которых действуют лишь геометрические фигуры, мы готовы относиться к ним как к интенциональным субъектам. Шар, который хочет взобраться на холм, пирамида, готовая помочь, и куб, желающий помешать.
Замечательно, что дети уже в три месяца делают в точности те же выводы об этих фигурах. Они смотрят «представление» дольше, если фигура, которая всегда помогала, вдруг начинает мешать. Уже в этом возрасте малыши приписывают фигурам положительные и отрицательные личностные характеристики.
Мы не только судим о других по их делам, мы постоянно пытаемся представить, что происходит у них в сознании. Как мы узнаём, что думают другие? С одной стороны, можно спросить, но в некоторых случаях языком воспользоваться невозможно. Во время недавней поездки в Японию (а я не владею японским) я понял, насколько естественной и само собой разумеющейся мы считаем возможность коммуникации с окружающими. Но в древности, еще до возникновения языка, должна была существовать более примитивная форма коммуникации, позволявшая тем не менее людям понимать друг друга. Мы должны были знать, что можем поделиться мыслями — а для этого сознавать, что другие тоже обладают разумом, и понимать, что именно они, возможно, думают. Настоящим квантовым скачком в истории человечества, кардинально изменившим наш биологический вид, первоначально был не язык, а способность читать мысли.
Я хочу удивить вас небольшим сеансом чтения мыслей. Взгляните на следующую иллюстрацию — это известная картина Жоржа де Латура «Шулер с бубновым тузом» — и постарайтесь понять, что на ней происходит.
Скорее всего, ваш взгляд инстинктивно обратился к играющей даме в центре картины, оттуда по ее взгляду переместился на служанку, а затем на лица двух оставшихся игроков. Еще немного времени — и вы заметите обман. Игрок слева мухлюет: мы видим, как он достает из-за спины туза, чтобы подменить карту и получить бубновую флешь с тузом. Он ждет момента, когда остальные игроки перестанут обращать на него внимание.
Откуда я знаю, куда и в каком порядке вы смотрели? Я что, читал ваши мысли? Нет нужды. Чтобы полностью разобраться в сюжете картины Латура, нужно прочитать выражение лиц и глаз и понять, что происходит в головах играющих. Исследования движений глаз взрослых людей при взгляде на картину, где изображена сцена с несколькими участниками, показывают, что взгляд наблюдателя движется по вполне определенному предсказуемому пути и красноречивее всяких слов рассказывает нам о природе человеческих взаимоотношений. Человек ищет смысл социальной ситуации, вглядываясь в лица и пытаясь разгадать мысли изображенных персон, а любое другое животное, бродя по залам Лувра, где висит шедевр де Латура, вероятно, вовсе не обратило бы внимания на картины, не говоря уже о том, чтобы вглядываться в лица.
Как мы читаем мысли? Начинаем с лица. Первоначально внимание привлекает дама в центре, потому что лицо для человека — всегда один из важнейших паттернов. Взрослый человек всюду видит лица — в облаках, на луне, во фронтальном изображении автомобиля «Фольксваген-жук». В любом узоре с двумя точками-глазами, который хотя бы приблизительно можно интерпретировать как лицо, человек увидит именно лицо. Возможно, это наследие адаптивной стратегии, согласно которой мы всюду, где можно, ищем лица на тот случай, если в кустах прячется враг; а может быть, дело просто в том, что человек смотрит на лица других людей так часто, что потом всюду видит именно их. Факт остается фактом: мы везде видим лица.
Глядя на лица, мы сосредоточиваемся на глазах; именно этим объясняется тот факт, что данная область лица возбуждает в мозгу смотрящего больше всего активности. Глаза выполняют несколько коммуникативных ролей: они направляются на объект, чтобы получить зрительную информацию о нем, и при этом сообщают внешнему наблюдателю, когда и куда вы смотрите и на что обращаете внимание. Кроме того, поведение глаз — предвестник общения; не зря мы стараемся поймать взгляд потенциального собеседника, прежде чем начинать с ним разговор. Наблюдая за глазами человека, можно понять, что его больше всего интересует и когда лучше всего с ним заговорить. Во время разговора лицом к лицу тот, кто слушает, примерно вдвое больше времени смотрит на собеседника, а говорящий лишь периодически бросает взгляды на слушателя, преимущественно тогда, когда произносит что-то важное или ждет реакции. Наблюдая за глазами слушателя, можно оценить, насколько интересно ему сказанное и воспринимает ли он суть.
Но мы не только ищем взгляды других, когда нам что-то от них нужно; иногда бывает очень трудно не обращать внимания на чей-то взгляд, особенно если смотрят внимательно. Именно поэтому солдатам, стоящим на плацу по стойке смирно, трудно фиксировать взгляд перед собой, когда сержант стоит совсем рядом, смотрит на них и командует: «На меня не смотреть!» Этот фокус требует серьезной дисциплины. Известно, что озорные туристы часто пытаются отвлечь внимание стражников перед Букингемским дворцом и заставить их потерять сосредоточенность. Попытки не встретиться взглядом с человеком, стоящим непосредственно перед тобой, лицом к лицу, обречены на провал. Точно так же, если человек, которого вы слушаете, внезапно переведет взгляд за ваше плечо, как будто заметив что-то интересное, то вы автоматически обернетесь, чтобы посмотреть, что привлекло его внимание. Дело в том, что в большинстве своем мы, сами того не замечая, инстинктивно отслеживаем направление взгляда собеседника.
Даже младенцы делают это. Будучи в Гарварде, я провел исследование, в ходе которого мы показывали десятинедельным малышам женское лицо на большом мониторе. Женщина на экране моргала и широко раскрывала глаза, глядя либо влево, либо вправо. Младенцы инстинктивно смотрели в том же направлении, даже если смотреть там было совершенно не на что.
Слежение за взглядом получается у нас так хорошо, потому что человеческий глаз состоит из зрачка, который расширяется и сужается в зависимости от уровня освещенности, и белой склеры. При такой комбинации — темный зрачок на белой склере — очень просто понять, куда направлен взгляд. Даже на расстоянии, когда еще невозможно узнать человека, мы способны понять, куда он смотрит. В море лиц мы быстрее всего замечаем лицо того, кто смотрит на нас.
Прямой взгляд, особенно продолжительный, активирует эмоциональные центры мозга, включая мозжечковую миндалину, связанную с четырьмя основными стимулами (бегство, драка, еда, совокупление). Если человек вам нравится, впечатление может оказаться приятным, но, если смотрит чужой, становится тревожно. Новорожденные предпочитают лица с прямым взглядом, и, как мы уже говорили, если вы будете смотреть на трехмесячного ребенка, он обязательно улыбнется в ответ. Однако по мере развития ребенка закономерности зрительного поведения меняются, потому что в различных культурах господствуют разные представления о том, какое поведение можно считать приемлемым.
Именно культурными нормами объясняется, почему глазеть на посторонних во многих средиземноморских странах считается нормальным, но при этом иностранные туристы чувствуют себя неловко, если на них смотрят. В японской культуре прямой зрительный контакт, особенно между человеком низкого статуса и вышестоящим — к примеру, студентом и преподавателем, — считается невежливым. Взрослые японцы воспринимают прямой взгляд как проявление гнева; он кажется им надменным и неприятным, тогда как на Западе мы склонны считать человека, который не смотрит в глаза собеседнику во время разговора, неискренним и склонным ко лжи.
Когда представители культур с разными социальными нормами собираются вместе, может возникнуть неловкая ситуация: каждый из них будет устанавливать зрительный контакт или избегать его в соответствии со своими представлениями о культуре. Такое культурное разнообразие показывает, что внимание к взгляду другого — универсальное поведение, программа которого заложена в наш мозг уже при рождении, но окончательно оно формируется в детском возрасте с учетом социальных норм. Культура определяет, что считается допустимым и недопустимым в общественном взаимодействии, и влияет на наше поведение через эмоциональное регулирование того, что представляется верным, когда мы общаемся.
Сообщая об объекте внимания и интереса, наблюдение за взглядом позволяет людям общаться без слов и включаться в совместное внимание. Сколько раз приходилось вам оказываться в скучной компании на вечеринке, которая тянется и тянется, и конца ей не видно? Представьте, что вам страсть как хочется уйти вместе с партнером или подругой, но вы не можете прямо сказать об этом. И что? Достаточно закатить глаза, кивнуть в сторону двери и вопросительно поднять брови — и все понятно. Все это вполне эффективные невербальные сигналы. Даже если тот, второй, человек оказался здесь случайно или не говорит на вашем языке, вы сможете без труда понять друг друга, не обменявшись ни словом. Совместное внимание — это способность направить интерес другого человека на что-то заметное и достойное внимания. Это вариант взаимного поведения: ты обращаешь внимание на то, на чем сосредоточен я, а я в ответ обращаю внимание на тебя. Когда два человека находятся в состоянии совместного внимания, они следят друг за другом в процессе сотрудничества, нацеленного на совместное знакомство с интересными вещами.
Некоторые другие животные, к примеру сурикаты, тоже могут направлять внимание, поворачивая голову и сигнализируя о потенциальной угрозе. Гориллы интерпретируют прямой взгляд как угрозу, поэтому в нашем бостонском зоопарке над клеткой Джока — двухсоткилограммового, почти двухметрового самца с серебристой спиной — висит табличка, надпись на которой просит посетителей не глазеть на него. Джок всегда обращает внимание на глаза и всегда трактует прямой взгляд как источник опасности, но мы — единственный вид, способный читать более сложное выражение глаз, чем относящееся к сексу и насилию (одомашненные собаки чуть ли не единственное заметное исключение, о котором мы упоминали в начале книги). При помощи чужих взглядов мы интерпретируем природу отношений. Знакомые обмениваются взглядами; влюбленные просто смотрят друг на друга. Все это объясняет неловкость, которую мы испытываем, когда случается обменяться взглядом с незнакомым человеком на улице или, еще хуже, в лифте, откуда трудно уйти. Я вас знаю? Или — чего вы хотите: дружбы или драки? На вечеринке, оглядевшись вокруг, можно без особого труда разобраться, кто кому нравится, — достаточно проследить за совместным вниманием. Способность выявить взаимные симпатии на основании одного только взгляда развивается по мере накопления социального опыта. Шестилетние дети способны определить, кто с кем дружит, по синхронному взаимному взгляду, но детям помладше трудно это сделать. Маленькие дети и младенцы воспринимают совместное внимание исключительно с собственной позиции. Если сами они не вовлечены в процесс, их это не касается. По мере накопления социальных навыков общения они начинают считывать с окружающих информацию, полезную для вхождения в группу.
Возможно, изначально совместное внимание появилось в процессе эволюции как средство подать своим сигнал о каких-то важных внешних событиях (примерно так, как это делают сурикаты), но позже мы развили искусство слежения за взглядом до невероятного уровня и превратили его в уникальную человеческую способность делиться интересной информацией, позволяющую нам сотрудничать. Ни одно животное не проводит столько времени за совместным разглядыванием чего-либо и внимательным наблюдением друг за другом, как человек.
Кроме того, слежение за взглядом — одна из главных составных частей социальной кооперации. Мы с гораздо большей вероятностью станем подчиняться правилам и нормам, если будем уверены, что за нами наблюдают другие. Плакат с парой глаз, напоминающий об оруэлловском «большом брате», заставляет людей прибираться за собой, соблюдать правила раздельного сбора мусора, добровольно оплачивать напитки и класть в ящики для сбора пожертвований в полтора раза больше. Даже если рядом в данный момент никого нет, одна мысль о том, что кто-то, возможно, за ними наблюдает, заставляет большинство людей вести себя наилучшим образом. Посторонние взгляды вызывают у нас смущение, желание общаться и готовность соответствовать.
Следует отметить, что человек — единственный из двухсот с лишним видов приматов, у кого склера глаза сильно увеличена (втрое больше, чем у любого другого примата), что делает слежение за взглядом таким несложным занятием. Если подумать, направление эволюции склеры человеческого глаза определялось вовсе не индивидуальной пользой или по крайней мере не только ею. Большая белая склера не даст мне лично никакого селективного преимущества, если рядом не будет никого, кто мог бы читать мой взгляд. Речь может идти скорее о взаимной пользе для меня и для тех, кто сможет читать мой взгляд. Эта черта полезна только в пределах группы, члены которой привыкают наблюдать друг за другом и считывать с глаз информацию.
Когда ребенок узнаёт слова для обозначения предметов, которые он никогда прежде не встречал, он не только слушает голос взрослого, но и следит за тем, куда направлен его взгляд. В одном исследовании маленьким детям показали новый предмет, и, пока они его рассматривали, экспериментатор сказала «Посмотрите на тупу»; сама она при этом смотрела в ведро. Никто из малышей не связал слово «тупа» с предметом, который находился в это время у них в руках. Дети понимают, что новые слова относятся к новым вещам — но только к тем, которые были представлены им в контексте совместного внимания.
К первому своему дню рождения малыши привыкают постоянно наблюдать за лицами окружающих и считывать с них информацию; они успевают даже научиться указывать, то есть овладевают искусством обратить внимание собеседника на что-то интересное. Первоначально младенцы указывают потому, что хотят достать что-то находящееся вне пределов и досягаемости. Многие приматы, воспитанные в неволе, тоже делают это, хотя их жест при этом больше напоминает протянутую за пищей руку. Кроме того, кисть даже высших приматов не приспособлена к тому, чтобы вытянуть вперед один указательный палец, как это делают люди. И главное: только человеческие дети готовы указывать на предмет из чистого интереса. Иногда это делается для того, чтобы получить у взрослого ответ на какой-то вопрос, но чаще малыш просто указывает на что-то интересное, чем хочет поделиться с окружающими. Никто из животных этого не делает.
В дополнение к совместному наблюдению и невербальной передаче сигналов мы еще и подражаем друг другу. Первоначально родители и малыши играют, копируя выражения лиц и производимые звуки. Взрослые инстинктивно разговаривают с маленькими детьми особым высоким, музыкальным тоном и «детским» языком, пытаясь вызвать улыбку и смех. (Вы, возможно, замечали, что это делают также счастливые пары и владельцы домашних животных.) Взрослые пытаются подражать поведению младенцев, потому что младенцам это нравится и они отзываются на такое обращение. Иногда малыши берут инициативу на себя и тоже начинают спонтанно копировать окружающих.
Интересно, что имитирующее поведение не ограничивается голосом и языком. Выражение лица, жесты, смех и сложные действия — все направлено на то же. Подражание сигнализирует окружающим, что мы такие же, как они; а вообще, люди — лучшие имитаторы на планете. Андрей Мельцов из Университета Вашингтона считает, что младенцы действительно делают это, чтобы установить со взрослым отношения типа «ты точно такой же, как я». При помощи подражания они определяют окружающих как друзей или врагов. Причем механизм работает в обе стороны. Когда взрослый в общении с младенцем копирует выражение его лица, это служит младенцу сигналом о том, что этот человек — свой.
К двухлетнему возрасту ребенок научается копировать все виды поведения. Но это не рабское копирование, которое включается автоматически, а скорее попытка малыша проникнуть в сознание взрослого. Посмотрев, как у взрослого «не получается» снять груз с игрушечной штанги, полуторагодовалый малыш прочтет истинные намерения взрослого и завершит дело, которого никогда прежде не видел. В одном из исследований (рис. 5) дети в возрасте 14 месяцев наблюдали за тем, как экспериментатор наклонялась над столом и включала свет, нажимая на кнопку головой (А). Некоторые дети видели, что руки у взрослого обездвижены с помощью одеяла (В).
Затем детям давали поиграть с точно таким же выключателем. Те, кто видел человека в одеяле (В), нажимали на кнопку рукой; они понимали, что тетя просто не могла воспользоваться руками. Однако те, кто видел, что руки у тети свободны (А), наклонялись над столом и тоже нажимали на кнопку лбом. Должно быть, они рассудили, что использование для нажатия на кнопку головы, а не рук почему-то важно. Малыши не просто копировали действия экспериментатора; скорее, они пытались повторить то, что делал взрослый. Но, чтобы разобраться в намерениях экспериментатора, им нужно было, по существу, забраться в ее сознание и прочесть мысли.
Старшие дети готовы копировать действия взрослого даже в том случае, если известно, что эти действия бессмысленны. В одном из исследований дошкольники наблюдали, как взрослый открывает прозрачную пластиковую коробку и достает из нее игрушку. Некоторые действия при этом были действительно необходимы (к примеру, нужно было открыть дверцу на передней стороне коробки), другие смысла не имели (к примеру, поднять палку, лежащую на крышке коробки). Такое поведение присуще исключительно человеку. Посмотрев, что делает взрослый, дети копировали и нужные, и ненужные движения, тогда как шимпанзе копировали только те действия, которые были действительно необходимы для решения задачи. Приматы делали все необходимое для получения награды; у детей же цель была другая — как можно точнее скопировать действия взрослого. Но для чего детям перебарщивать с копированием и повторять бессмысленные действия? Причина проста: дети больше заинтересованы в том, чтобы социально подстроиться под взрослого, чем в том, чтобы научиться решать предложенную задачу наилучшим образом.
Специалист по психологии развития Кристин Лагар из Университета Техаса в Остине считает, что подобное раннее слепое подражание, характерное для детей, имеет для нашего биологического вида глубокий смысл. Вместе с коллегой-антропологом Харви Уайтхаусом из Оксфордского университета она исследует истоки и происхождение человеческих ритуалов. Ритуалы — это действия, связывающие людей, акты, имеющие символическое значение и демонстрирующие, что все члены группы разделяют одни и те же ценности. Во всех культурах есть ритуалы для различных событий, которые, как правило, являются переломными в жизни человека: рождение, достижение определенного — «взрослого» — возраста, вступление в брак и смерть. Эти события делят жизнь человека на этапы и часто связаны с религиозными верованиями и церемониями. Сами ритуалы, как правило, таинственны и никак не обоснованны. В них нет внутренней логики. В этом смысле к ним не применимы законы причин и следствий. Но если вы не подчиняетесь правилам, ритуал нарушается, а силу ему придает именно правильное выполнение. Аналогично Лагар показала, что дети четырех-шести лет с большей вероятностью будут пошагово копировать поведение взрослого, если в нем не будет очевидного смысла, чем если такой смысл будет. Делая это, ребенок, возможно, начинает понимать, что у взрослых существуют особые занятия, которые вроде бы не имеют цели, но при этом, должно быть, очень важны — именно потому, что не служат никакой очевидной цели.
Непосредственно наблюдать намерения других людей невозможно, но каждый из нас должен понимать, что такие намерения существуют. Принятие того факта, что другие люди тоже интенциональны, поскольку разумны и обладают сознанием, называют ментализацией. Люди, как правило, действуют целенаправленно, потому что их поведение определяется целями. В одном исследовании годовалые дети наблюдали, как экспериментатор смотрит на одну из двух мягких игрушек и восклицает: «О, посмотри на котенка!» Затем экран опускался и поднимался, открывая взрослого человека либо с котенком, либо со второй игрушкой в руках. Если взрослый, появляясь из-за экрана, держал в руках не котенка, а другую игрушку, дети смотрели на него дольше — они были в замешательстве и не понимали намерений этого человека. Маленькие дети интерпретируют поведение людей как разумное: все делается по какой-то причине. Если мама смотрит на сахарницу на столе, то она, скорее всего, собирается взять в руки именно ее, а не солонку, на которую она не смотрит. Когда мама сначала смотрит на холодильник, а затем подходит к нему, она делает это не просто так, а чтобы его открыть. Малыши собирают у себя в голове все более обширную библиотеку зависимостей — знаний о том, что люди ведут себя предсказуемо. Когда малыши думают, что нечто разумно, потому что, на первый взгляд, это нечто действует так, как если бы у него была цель, они пытаются вступить с этим объектом в состояние совместного внимания. Они даже готовы копировать робота, если он представляется им разумным. Если робот взаимодействует с младенцем и всякий раз реагирует на его действия или производимый им шум, то очень скоро он становится для малыша интенциональным субъектом; младенец активно попытается вовлечь машину в общение и даже будет копировать его действия.
В отличие от нас, животные не занимаются спонтанным подражанием ради инициации или возобновления социального обмена. Может быть, они и способны на ментализацию, но она неизменно ограничивается ситуациями удовлетворения собственных нужд. Так, изнывающие от страсти самцы обезьян и приматов готовы увести партнершу подальше с глаз доминирующего самца, чтобы тайком с ней совокупиться. Многие животные готовы красть еду, если им кажется, что их никто не видит. Все эти способности к перспективному мышлению усиливаются, если в случае неудачи животному грозит опасность. Однако неясно, присутствует ли в подобных действиях ментализация. Я знаю, что можно избежать укуса змеи, если подойти к ней сбоку или сзади, но точно так же я знаю, что можно уберечься от падения камня на голову, если действовать правильно. Ни в той, ни в другой ситуации я не думаю об интенциональности объекта (змеи или камня) и не приписываю ему никаких намерений. Я просто наблюдаю за происходящим и рассуждаю о том, что в данном случае важно, а что нет. Для ментализации необходимы свидетельства наличия у объекта устоявшихся представлений о мире, которые он считает верными (при отсутствии каких бы то ни было прямых доказательств). Если я считаю, что у вас есть хотя бы какие-то устоявшиеся представления, значит, я уверен, что вы заранее считаете какие-то сведения о мире верными.
Но даже в этом случае можно приписать другим устоявшиеся представления, просто поставив себя на их место. К примеру, мы с вами можем по отдельности зайти в гостиничный номер и выйти оттуда — а затем я расскажу вам на основании собственных впечатлений о том, что вы, по моему мнению, там видели. Я буду рассуждать так: поскольку мы оба были в одной и той же комнате, вы, вероятно, видели то же, что и я. Однако это не обязательно так. Вы могли находиться в комнате с закрытыми глазами, в ней могло что-то измениться — и тогда я ошибусь в своем описании. Для подлинной ментализации необходимо понимать, что другой человек может иметь отличные от ваших взгляды — и вообще может придерживаться совершенно иных представлений о состоянии мира. Иными словами, лакмусовой бумажкой подлинной ментализации служит понимание того, что человек может придерживаться ложных представлений.
Рассмотрим следующий эксперимент. Если бы я показал вам конфетную коробку с соответствующей надписью на ней и спросил, что внутри, вы, скорее всего, ответили бы: «Конфеты». Однако если бы я открыл коробку и показал вам лежащие в ней карандаши, вы, по идее, были бы немного удивлены и, возможно, испытали бы легкое раздражение, поскольку рассчитывали полакомиться. Если я теперь спрошу вас, что, по-вашему, первоначально было в коробке, вы ответите: «Конфеты», — потому что уже поняли, что ваше первое представление оказалось ложным. Это может показаться тривиальным, но трехлетние дети в большинстве своем дают неверный ответ и утверждают, что, по их мнению, в коробке и раньше были карандаши. Они как будто полностью переписывают историю, чтобы подогнать ее под то, что им теперь наверняка известно. Они не понимают, что их представление было ложным. Понимание того, что человек может ошибаться, — часть способности, известной как теория сознания, и дети постепенно научаются оперировать все более сложным набором представлений о сознании других людей.
Если трехлетние дети не в состоянии понять, что ошибались сами, то неудивительно, что они не могут и приписать ложные представления другим. Если я спрошу вас, что ответит другой человек на тот же вопрос о содержимом коробки, то вы без труда сообразите, что он тоже ответит: «Конфеты». Вы можете посмотреть на вещи с позиции этого человека и понять, что у него тоже возникнет ложное представление. Трехлетние дети, опять же, дают неверный ответ и говорят: «Карандаши». Они как будто не могут встать на место другого.
Когда маленькие дети ведут себя подобным образом, говорят, что они эгоцентричны, потому что смотрят на мир исключительно с собственной позиции. Если показать маленькому ребенку построенную на столе модель горной гряды с различными ориентирами и зданиями, а затем попросить выбрать фотографию, соответствующую тому, что он видит перед собой, трехлетний ребенок правильно выберет ту, что соответствует виду с его ракурса. Однако, если попросить его выбрать фотографию, соответствующую тому, что видит человек, сидящий с противоположной стороны стола, ребенок, как правило, вновь выбирает «свою».
Маленькие дети не могут с легкостью сформировать мысленную картину мира с точки зрения другого человека. В классической демонстрации таких ложных представлений участвуют две куклы, Салли и Энн. Разыгрывается сценка: у Салли есть стеклянный шарик, который она, прежде чем попрощаться с Энн и уйти из дома, кладет в игрушечный комод. Пока ее нет, Энн перекладывает шарик из комода в кухонный шкафчик под раковиной. Ребенка спрашивают, где Салли будет искать шарик, когда вернется домой. Взрослые с легкостью понимают, что Салли будет искать шарик в комоде, там, куда сама положила. В конце концов, она не знает, что Энн переложила шарик, и она ведь не экстрасенс! Но трехлетний ребенок опять проваливает тест и говорит, что Салли будет искать шарик в кухонном шкафчике.
Почему маленькие дети с таким трудом осознают, что другие люди могут ошибаться? В конце концов, даже младенцы, наблюдая за действиями взрослых, понимают, что те ведут себя целенаправленно. Одно из возможных объяснений — то, что маленькие дети не понимают пока, что другие тоже обладают сознанием, в котором могут жить ложные представления. Другое — то, что в этих тестах люди должны давать ответы, противоречащие точно известной им истине. Они должны активно игнорировать истинное положение вещей. Если изменить условия эксперимента и не требовать от ребенка активной реакции, картина будет другая. В одном исследовании, посвященном зрительному поведению малышей, выяснилось, что они смотрят дольше, если Салли, у которой, по идее, должны быть ложные представления, идет в правильное место, как будто знает, что шарик за время ее отсутствия переместился. Экстрасенсорные способности Салли порождают у малыша конфликт ожиданий — и удивление.
Понимание того, что у окружающих могут быть ложные представления, судя по всему, присуще исключительно человеку; нет никаких убедительных доказательств того, что другие животные могут овладеть этим аспектом теории сознания. Как уже отмечалось, они способны встать на позицию другого (именно так животные учатся обманывать или обращать внимание на потенциальных конкурентов); однако они не в состоянии уверенно проходить тесты, где требуется понимание того, что другой придерживается ложных представлений. В невербальных версиях теста, аналогичного истории с Салли и Энн, высшие приматы теряются, если речь идет о поиске пищи в одном из двух мест; но они, как и человеческие дети, демонстрируют некоторую нерешительность (смотрят дольше или по несколько раз переводят взгляд туда-сюда), если объект был тайно переложен из одного места в другое. Все описанное вместе свидетельствует о том, что и у высших приматов, и у маленьких детей имеется некоторое рудиментарное представление о ментализации. Однако только у человека это представление развивается в полномасштабную теорию сознания, которую мы наблюдаем в среднем уже к четырем годам.
Разобраться в том, что знают и чего не знают другие, не всегда так просто, как в тесте с Салли и Энн. Представьте себе более сложные сюжеты с большим числом действующих лиц и событий. Когда кто-то говорит: «Я знаю, что она знает, что он знает», — речь идет о неоднократном применении теории сознания. Слежение за тем, кому что известно, вполне может усложняться с добавлением каждого нового уровня сюжета. В любом случае приходится быть внимательным, поскольку стоит пропустить ключевой шаг или забыть, кто что сделал, и результат будет неверным.
Прибавьте к этому проблему со знанием. Если мы знаем, что нечто истинно, нам труднее не обращать внимания на содержание собственного сознания и приписывать другим ложные представления. Приходится активно подавлять свое знание, чтобы корректно определить состояние сознания другого человека. Как мы увидим позже, в главе 4, решение не делать чего-то требует активного действия, что может вызывать затруднения у маленьких детей и совершенно не дается большинству животных. Так что даже взрослые, проходя тест Салли и Энн, тратят больше времени на приписывание другим ложных представлений. Кроме того, они намного медленнее решают задачи с ложными представлениями в случае, когда одновременно им приходится выполнять второе задание, цель которого — занять собственное сознание испытуемого. Вообще тщательный анализ того, что думают другие, требует очень серьезных усилий. К тому же неясно, используют ли взрослые теорию сознания в ходе большинства обычных социальных контактов. Думаете ли вы, открывая кому-то дверь, каковы могут быть намерения пришедшего, — или просто бездумно выполняете привычное действие? Сам факт того, что мы способны считывать сознание других людей, еще не означает, что мы всегда это делаем.
Нью-йоркский психолог Лоуренс Хиршфелд утверждает, что, хотя ментализация при помощи теории сознания позволяет в принципе предсказывать и интерпретировать поведение человека, существует и лучшая стратегия, более точная и эффективная. Она состоит в том, чтобы строить определенные предположения о ситуации. Во многих ситуациях взаимодействия с другими людьми мы вовсе не пытаемся понять, что у них на уме. К примеру, мы совершенно машинально придерживаем дверь перед гостем; то же самое происходит и во многих других случаях. Дело в том, что, с одной стороны, человек не так уж хорошо определяет истинное душевное состояние окружающих, а с другой — гораздо лучше ориентируется в том, какое поведение нормально в тех или иных обстоятельствах. Можно сказать, что мы научаемся интерпретировать мотивации людей при помощи теории общества — представления о том, что люди обычно делают в какой-то конкретной ситуации. Это представление обычно основано на знаниях о различных членах группы в смысле категорий, к которым они относятся (к примеру, по возрасту и полу).
Мы оперируем стереотипами и потому считаем, что люди будут вести себя определенным образом, который можно предсказать на основании прошлого опыта. Возможно, именно такова главная стратегия рассуждений о состоянии сознания других людей (та стратегия, к которой человек прибегает «по умолчанию»). Иными словами, ментализация начинается тогда, когда окружающие делают что-то, что кажется нам необычным («Черт побери, о чем они думали?»). Именно тогда, в попытке рационально объяснить действия другого человека, включаются наши рассуждения на тему ложных представлений. Идея о том, что дети учатся распознавать подобные отклонения от нормальности, подтверждается исследованиями, из которых явствует, что они с большей вероятностью ищут объяснений, если встречаются с непостоянством в поведении другого человека. Кроме того, их больше интересуют нелогичные результаты и противоречия — подобно детективам, которые пытаются разгадать загадочное поведение подозреваемого. Судя по всему, они пытаются понять социальный мир вокруг себя, разгадывая людей как предсказуемых субъектов. Детям нужно понять, что типично для конкретных людей — в противовес тому, что типично для большинства.
Ясно, что младенцы — не просто маленькие взрослые, но кто же они на самом деле? Младенец — не чистый лист: при рождении его мозг уже подготовлен к познанию мира. Он обладает инстинктом познания. Развитие сознания через обучение, должно быть, представляет собой взаимодействие мозга с окружающей средой, управляемое механизмами, которые появились в процессе эволюции и призваны помочь человеку разобраться, как устроен мир. Но какая часть всего этого заранее встроена в нас эволюцией, а какая приобретается с опытом?
Человек, как высокоразвитое животное, проводит анализ мира на нескольких сложных уровнях. У нас есть чистые ощущения, поступающие к нам от органов чувств; их необходимо организовать в осмысленные формы, отражающие информацию о мире и его структуру. Возникла бы полная и абсолютная путаница, если бы у нас не было кое-каких правил касательно того, как осмысливать чувства. В мозгу идут процессы восприятия, в ходе которых распознаются и формируются закономерности и паттерны. Однако воспринятая информация полезна только в том случае, если ее можно заложить на хранение и использовать при необходимости в будущем. Это уже познавательная деятельность, или мыслительный процесс. Мы можем думать о том, что узнали, и применять полученные знания при планировании дальнейших действий в некой ситуации.
Для маленьких детей значительную часть мира составляет окружающее их общество — ведь они очень зависимы от других и не выживут без посторонней помощи. Примерно так же, как мы приспособлены к пониманию некоторых черт физической реальности, мы приспособлены, судя по всему, и к усвоению информации об окружающих нас людях. Рудиментарные социальные системы необходимо настроить или включить посредством опыта — и тогда мы начинаем понимать людей.
Некоторые животные тоже способны прочитывать поведение сородичей, но только в том случае, когда это в их интересах или может принести им пользу. Большинство животных эгоистичны и мало заботятся о других. Напротив, в течение первого года жизни социальные взаимодействия человеческого младенца с взрослыми очень богаты и многочисленны, но не очевидно, что младенец в этот период полностью понимает: взрослый тоже обладает собственным сознанием. Без языка мы, возможно, никогда не сможем узнать точно, что дитя думает об окружающих. Может быть, малыши, как сурикаты, автоматически отслеживают, куда направлено внимание взрослого. Однако по мере роста дети начинают все больше взаимодействовать с окружающим миром и чаще искать внимания других людей. В год ребенок, может быть, еще не владеет языком, но уже общается с окружающими и считывает невербальные сигналы. Он может жестикулировать, визжать, презрительно фыркать, строить рожицы, протестовать, бросать игрушки, указывать на интересные предметы, выказывать страх или радость и, разумеется, плакать. Он не только способен показать взрослому, что думает, — или по крайней мере дать тому знать, доволен он или недоволен, — но и начинает понимать, что у взрослых тоже есть свои мысли. Если мы способны понимать мысли других людей, мы можем предсказывать их действия в будущем. Это громадное преимущество, когда нужно разобраться в тех, кто нас окружает.
Понять, что человек сделает, при помощи чтения мыслей — одна из наиболее мощных возможностей нашего мозга. Если вы знаете, о чем человек думает, вы можете манипулировать им и спокойно обходить в борьбе за стратегическое преимущество, как учил Макиавелли. Даже если окружающие вам не конкуренты, вам все равно не помешает способность понимать, что они думают. До появления языка такая способность была бы критической; только читая мысли друг друга, вы могли бы прийти к общей точке зрения. Чтобы понять чьи-то намерения, вы должны уметь поставить себя на место этого человека.
На всех уровнях, от простых ощущений до культуры, социальные механизмы образуют многослойную систему, внедренную в мозг новорожденного путем естественного отбора; однако окончательно эта система формируется и работает только в культурной среде. Именно такие инструменты связывают нас воедино в общем мире. Но есть и другие объединяющие нас механизмы — мы разделяем друг с другом не только внимание и интересы, но и эмоции. С самого начала мы погружены в эмоциональный мир, где окружающие могут сделать нас счастливыми, но могут и заставить грустить. Может быть, желание иметь детей исходит от наших эгоистичных генов, но эти же гены выстраивают механизмы, которые подпитывают наше поведение, обеспечивая нас чувствами. То, кем мы вырастаем, в значительной мере определяется мотивирующими эмоциями, но сами эти двигатели могут формироваться ранними впечатлениями, которые оставляют после себя удивительное наследие.